2. Иван Шматько: Письма-воспоминания о Керчи ХХ века
Керчь, 06.09.1987
Уважаемый товарищ Санжаровец!
С большим интересом прочёл Вашу статью «Первые шаги становления, 1921–1927 гг.» в газете «Керченский рабочий».
Всё это напомнило мне безвозвратные дни моей далёкой молодости. Я встречал вместе с другими первый отряд будённовской кавалерии на Вокзальном шоссе в 3 часа дня 16 ноября 1920 года. Несмотря на то, что погода была пасмурная, настроение у всех было радостное.
Хочу сделать несколько добавлений, хотя и малосущественных.
Табачную фабрику восстанавливать никто не собирался, т. к. она целиком, с оборудованием, сырьём и материалами, досталась рабочим от хозяев, и всё время работала, не останавливаясь ни на день. Даже в 1920 году, в последние дни Врангеля, она работала, хотя только до часу дня, т. к. сбывать продукцию было некому. Построена она была по последнему слову техники, с канализацией, механической мастерской, кузницей, собственной электростанцией и биологической станцией для очистки сточных вод, так что в море выпускалась чистая вода.
Обширные склады вмещали большие запасы сырья, которые были уничтожены. Сожгли фабрику до вступления немцев в город.
Я пишу об этом подробно потому, что я сам работал на ней до оккупации города фашистами и за 24 года полюбил своё предприятие.
Между прочим, Феодосийскую табачную фабрику при отступлении наших войск не сожгли.
Керченская табачная фабрика была построена по проекту бельгийских проектантов и начала работать в 1915 году. До этого старая табачная фабрика находилась на месте нынешнего сквера Мира. В том же квартале были магазины, двухэтажная гостиница и единственное в Керчи трёхэтажное здание.
Теперь о кинотеатрах. Первоклассным из них по помещению и репертуару был «Гранд-ВИО» Т. Гина, впоследствии переименованный в «Ударник». Вторым — «Электро-театр “Модерн”», переименованный вскоре в «Колизей», а при Советской власти получил имя «Доменщик», на улице Розы Люксембург, и другой там же, небольшой, крутивший на радость мальчишкам бесконечные детективы по 16–20 серий: «Фантомас» и «Зигомар». Назывался он «Мир Иллюзий», а не «Иллюзион», как Вы пишете, очевидно, взяв это имя из статьи Бударина о Керченском бульваре. Дело в том, что «иллюзионами» в обиходе называли все кинотеатры, на афишах они именовались «электротеатрами».
Кроме них, был ещё небольшой кинотеатр в пассаже Букзиля на ул. Ленина, назывался «Уголок», и киноустановка в чайной Шейвака на втором этаже углового дома по ул. Советской, напротив нынешней библиотеки.
Что касается кино «Баян», то здесь придётся несколько отвлечься. В Керчи жил виноторговец, некто Буланов, до некоторой степени меценат. Ему принадлежало большое деревянное здание цирка, находившееся на Старом базаре на месте нынешнего Пионерского сквера. Здание было разобрано зимой 1920–1921 годов при переходе на Кавказ 9-й дивизии по льду Керченского пролива. Буланов взял у горсовета в аренду «Раковину» и площадку перед ней со скамейками, огородил деревянным забором и начал крутить американские кинобоевики, с участием Дугласа Фэрбенкса: «Багдадский вор», «Акулы Аляски».
Фонари на бульваре были прикрыты софитами, чтобы не мешали картинам. Купивший билет в кино, не платил за вход на бульвар. Вот этот кинотеатр Буланова и получил наименование «Баян». С улицы ничего не было видно, но со Второй Митридатской улицы, при хорошем зрении, все картины были прекрасно видны.
Хозяин это заметил и поднял загородку вровень с верхушкой «Раковины» и зрительный зал на горе прекратил своё существование.
Ещё хочу уточнить одну деталь. В очерке о Керченском бульваре Бударин приводит глупую цитату из не менее глупой книги Петра Тарахно1 о том, что малоимущее население города смотрело и слушало музыку с Митридата. Глупость эта не требует особых доказательств:
Сама «Раковина» и площадка с сидячими местами перед ней была огорожена не высоченным забором, как сейчас, а ажурной металлической загородкой не выше одного метра, так что от ограды бульвара всё было прекрасно видно и слышно, так что незачем было тащиться на гору, откуда и видно, и слышно было гораздо хуже.
На улице вечером никакого движения транспорта не было, так что там проходил вроде второй бульвар. Правда, интересы у этой публики были несколько иные.
Хочу ещё раз написать о табачной фабрике. Основателем фабрики был малограмотный грек с причудами, память о котором сохранилась у старых рабочих, теперь уже весьма малочисленных. Детей у него было пятеро — четыре сына и дочь, я знал их поимённо. Все дети получили высшее университетское образование, отличались либерализмом. Отсюда некоторые особенности их взаимоотношения с рабочими.
На фабрике работало около тысячи ста человек, главным образом женщин. Было много рабочих-греков, мужчин. Из женщин-гречанок работали только две девушки — одна обслуживала внутреннюю телефонную сеть (каждый цех, или как их тогда называли «отделение», был связан телефоном с администрацией), другая работала на пишущей машинке.
В административном здании помещалась, как её тогда называли, амбулатория. Обслуживали её врач-гинеколог, фельдшерица-женщина, двое фельдшеров — мужчин. Там же находилась, в другой комнате, аптека и два провизора. Всё это было за счёт фабрики. После национализации предприятия, по мере укрепления в городе здравоохранения, на фабрике был оставлен один пункт, обслуживавшийся фельдшером-женщиной.
На фабрике была организована оригинальная, по сравнению с нынешними, касса взаимопомощи. С каждого работающего бухгалтерия ежемесячно удерживала 5% оклада (сдельных работ на фабрике не было), такую же сумму отчислял со своей стороны и владелец фабрики. Обычно перед праздником Пасхи, выдавались наградные рабочим — двухнедельный оклад и служащим — месячный. Из этих сумм бухгалтерия удерживала 10%, которые записывались на лицевой счёт члена кассы. Со стороны администрации отчисления к наградным не делались.
Рабочий или служащий, в случае выхода из членов кассы, забирал свои отчисления в кассе. Что же касается хозяйских, то получить их можно было по мере работы, примерно через пять лет.
Если работник проработал 10 лет — получал, кроме своих взносов, половину хозяйских, а после пятнадцатилетнего стажа работы рабочий или служащий имели право и насвои и на хозяйские взносы. Ссуды выдавались обычно в пределах взносов, но, конечно, бывали и исключения. Весь учёт по кассе взаимопомощи вёл специальный конторщик.
В 1918 году хозяева организовали кооператив для рабочих. Для снабжения кооператива обувью группа евреев организовала сапожную мастерскую, впоследствии послужившую базой для организации обувной фабрики «Красный Октябрь».
Цены в кооперативе были ниже, чем в городе, поставщики компенсировали свои потери получением заказов на табачные изделия. Дело в том, что поставщики получали продукцию по номинальным, установленным ценам казны, а продавали товар в несколько раз дороже номинала.
В городе процветала спекуляция. Конечно, табачные изделия не оставались в городе, а вывозились, главным образом, на Кавказ, в Батум.
Что продавалось в кооперативе, кроме ботинок, причём хорошего качества, не помню. Один раз «давали» отрезы мануфактуры по жребию среди работников, другой раз распределяли сибирское сливочное масло.
Я, ввиду денежных затруднений и «по младости лет», покупал бумажные, обтянутые белой материей воротнички всевозможных фасонов и размеров.
Жилось трудно, приходилось голодать, особенно в трудные зимы І920–1921, 1921–1922 гг. Но все трудности забываются, помнится только хорошее, ведь всё это было в дни молодости, когда я только вступал в самостоятельную жизнь, и всё казалось в розовом цвете.
Табачная фабрика была выстроена из крепкого известняка, не поддающегося выветриванию. В нижнем этаже здания, выходившего на улицу Кирова, помещались сортировочное отделение и крошильная, во втором — папиросонабивное отделение, на третьем — гильзовое. В корпусе, выходящем в переулок, — на третьем этаже помещалось картонажное отделение, во втором — папиросоукладочное (в коробки и пачки), в первом — экспедиция готовых изделий. Изготовление коробок и пачек, укладка в них папирос производились вручную, заготовка материалов для картонажного отделения осуществлялась машинами. Каждую гильзовую и каждую папиросонабивную обслуживала одна работница.
Все этажи были связаны грузовыми лифтами, табачные склады, тоже трёхэтажные, находившиеся со стороны моря, обслуживались электролебёдкой.
Как я уже упоминал, стены здания были выстроены из неподдающегося выветриванию серого известняка, не белились и не красились, стояли в натуральном виде вплоть до 1941 года.
В начале 1941 года был назначен директором некто Петров, мужчина средних лет. По его распоряжению, здание было окрашено в бледно-розовый цвет, получилось очень нарядно, красиво.
И вдруг 22 июня 1941 года началась война, встал вопрос о камуфляже здания. Петров хотел завесить здание ряднами из-под тюков табака, ему доказали абсурдность этого, и фабричным пожарным пришлось разукрасить здание из брандспойтов серо-чёрными полосами. Всё лето город жил спокойно, изредка появлялись на большой высоте немецкие разведывательные самолеты. В общем, город жил без тревог, вплоть до 26 октября 1941 года.
Склад, в котором я работал, выходил к морю, так же, как и склад листовых табаков. К концу дня я вышел на порог и вдруг увидел два звена по три чёрных самолёта, летевших над морем, со стороны завода Войкова, совсем низко. Я посмотрел на часы, было два часа десять минут. «Затакал» пулемет с баржи и тут же смолк. Я зашёл в табачный склад и сказал рабочим: «Немецкие самолеты». Никто мне не поверил, думали, я шучу. Но всё-таки мы спрятались среди тюков табака. Сейчас же раздались взрывы авиабомб. Почти все самолёты отбомбились над Широким молом. Лишь один из них, целясь на радиостанцию на Верхне-Митридатской улице, сбросил одну бомбу на фабрику, попала она в материальный склад, погибли заведующий складом и молодая татарочка-счетовод.
Самолёты улетели, стало тихо. Ни одна зенитка не выстрелила, да их и не было.
Вышли мы на улицу, тротуары усыпаны осколками стекла, рабочие разбежались.
Накануне на Широкий мол пригнали целый эшелон со снарядами, вокруг мола стояли пароходы с боеприпасами. Я посмотрел на мол — горит вагон, начали рваться патроны, а затем как рвануло, как пошли взрывы, стало жутко. Котёл на пароходе был весом несколько тонн — взрывом был выброшен на Японское поле, чуть не за километр. Возле Широкого мола стоял пароход, гружённый авиабомбами, взрывом его перевернуло, к счастью, он не взорвался, а то бы было снесено полгорода.
Взрывы продолжались до одиннадцати часов ночи. Это я знаю точно, так как я не уходил, ожидая управляющего областной конторой «Главтабака». Наконец он пришёл вместе с товарищем. Оказалось, они всю эту катастрофу пережили, сидя в щели у вокзала, в самом пекле, и уцелели.
Повёл я их к себе на Верхне-Митридатскую, 63, переночевали у меня и утром уехали в Симферополь.
Сейчас улица Верхне-Митридатская переименована «Иванами, не помнящими родства» (да простят мне «Известия» плагиат) в улицу Н. Рыбакова.
После первой бомбёжки немцы, убедившись, что город совершенно беззащитен, начали налетать каждый день и безнаказанно бомбить беззащитный город. А через несколько дней при очередной бомбёжке разбомбили нашу контору, из которой мы за полчаса до того, ушли по домам. После этого все работы окончились.
Зачем я всё это пишу? Должно быть потому, что это всё связано с днями моей далёкой молодости. Было и хорошее, и плохое, а всё-таки хорошего было больше.
Сообщаю о семье Месаксуди, что лично мне известно, плюс то, что узнал из рассказов старых рабочих фабрики.
Возможно, Вам эти данные уже не нужны или малоинтересны, то бросьте их в мусорную корзинку или в огонь, это ведь не литературное произведение.